Алеко: Пристань (стихи) | Проект Научи хорошему

Авторский сборник стихов «Пристань» Алексеенко Анатолия Андреевича – поет, музыкант (Луганская область, Украина, Донбасс). Подробнее об авторе писали при публикации его первого авторского сборника стихов “Бессмертие корней”

Авторский сборник «Пристань»

Скачать сборник одним файлом (.txt)

ЭХО ДЕТСТВА

Крикнет юность — детство отзовется.
Зрелость прокричит, и дождь слепой
Залепечет тихо. И проснется
Чувство, порожденное весной.

Крикнет старость. Тут же, по соседству,
Отзовутся громы, за леском.
Через зрелость, юность, прямо к детству.
Побегут, вприпрыжку, босиком.

Верю — годы чувствам не помеха.
Если сердце вдруг тоска сожмет —
Выйду в поле памяти, где эхо.
Крикну: — Детство! И оно придет.

ОТЦОВСКИЙ ВЗГЛЯД

Отцовская вишня засохла давно,
Огнем отпылала в камине,
А он все глядит в старый сад за окном
С квадратика рамочки синей.
Задором искрится прищуренный взгляд,
Нестынущий четверть столетья.
Так, верно, шахтеры на солнце глядят
В проемы поднявшей их клети.
А может, увидел он юность свою,
Шахтерскую, трудную юность.
И я у портрета подолгу стою,
Отец мой доволен, я хмурюсь.
Не в меру поспешно шахтер отгорел,
Но взгляд не померк и поныне.
Он углем своим всю страну обогрел.
На верной своей врубмашине,
Не раз под землёю в атаку ходил,
Душою, характером — воин,
При жизни забвенье своё победил.
Видать, потому он доволен
Своею судьбою. Глядит в старый сад,
Где вишни росток расцветает.
Не стынет отцовский волнующий взгляд.
Тепло вдохновенья не тает.

Танцплощадка шахты “Черноморка” —
Метров десять деревянный круг.
“Рио-Рита” зазывала громко.
Помнишь танцы, помнишь юность, друг?
Помнишь, как плясали, как старались –
Пар струился от горячих спин.
Доски танцплощадки прогибались,
Подметались клешами штанин.
Каблуками выбивали такты,
Как на наковальне кузнецы,
Так, что у копра родимой шахты,
Улыбаясь, слушали отцы.
Взрослые смотрели без укора.
Пусть резвится — пляшет детвора.
Разве мог я знать, что очень скоро
Клеть беду поднимет на-гора.
Будет мать к отцу, рыдая, рваться,
Будет он шептать: “Сынок”, — в бреду,
И придется с юностью расстаться,
Повзрослев на целую беду…
Многое сейчас годами смыто.
Только в память въелись на века:
Деревянный круг и “Рио-Рита”,
И надрывный, скорбный крик гудка.

Талантлив писарчук или бездарен:
Писания прочтя, народ поймет.
А нынче “пролетарцам” благодарен.
Директору, вам, трудовой народ.
Без щедрости, без вашей, изначальной,
Без вашего умения, труда
Мой стих тревожный, праведный, печальный
Не прочитали б люди никогда.
Умом и сердцем это понимая,
Я этот сборник мой, души итог
Вам, лисичане-братья, завещаю:
Ведь здесь – мои и пристань, и исток.

ПРЕДЗИМЬЕ

Последний тополь сбросил листья в ночь.
Ноябрь. Мороз. Дома, особняки.
Друг друга нынче обогреть не прочь.
Но тщетно — между ними сквозняки.
Многоэтажкам, что спиной к спине,
Не защитить, не обогреть друг друга.
Так холодно, так неуютно мне.
Вновь между мною и тобою – вьюга.
И парк озяб. Стал непригляден, нем.
Недавно был ведь радостным, зеленым,
А нынче обнажился он совсем —
Безжалостной и черной стала крона.
Сухие листья жалобно шуршат.
Безжалостно прохожие их топчут,
И вороны над головой кружат,
И зиму нам жестокую пророчат.
И мне предзимье моего не скрыть.
Оно виски обильно побелило,
А сердце так старается любить,
Как никогда весною не любило.
И даль светла. За плесом, что дрожит,
Покрылась кромкой льда родная пристань
И это все мне надо пережить.
Предзимье — время исповеди, истин.

СИРОТА

— Нет отца. Не помнит мамы.
Грусть в глазах и пустота.
Пульс мой застучал упрямо…
Этот мальчик сирота.
— Как тебя зовут?
— Алеша.
— Сколько годиков?
— Восьмой.
Интернат у нас хороший
И красивый, и большой.
Шефы дарят нам игрушки,
Пионеры учат петь…
На щеках его веснушки,
Но в глаза его смотреть
Всё труднее. Что со мною?
Что бы это? Нервы? Блажь?
Я корю себя виною:
Не чужой ребенок — наш!
Сирота ведь предо мною,
Сын ничейный — сирота.
Нет, здесь не война виною,
А бездушья слепота.
Я креплюсь, а душу гложет
Жалость. Можно сострадать,
Только кто ребенку может
Заменить родную мать?
Ну, а пульс стучит упрямо,
Болью полнится душа…
— У тебя была ведь мама?
— Да, была. Она ушла
С дядей Колей. Я остался.
И соседка отдала
В интернат . Тут я взорвался:
— Так она же предала!
Нет щенка, и воет сука.
Ищет-рыщет, слезы льет.
И волчица, мама-злюка
Лижет деток, бережет.
Ну, а эта вот сбежала,
бросив крошку у дверей.
Не скулила, не визжала…
Что ж, выходит, что черствей
От волчицы и от суки?
Нет! Алеше не понять,
Почему они в разлуке.
Ведь Алеша любит мать.

ВЕЩУЙ, КУКУШКА!

— Вещуй, кукушка, не скупись!
Давно ты мне не куковала,
Наверное, другим считала,
С годочков складывая жизнь.
— Ты слышишь?! Я не задаю
Тревожный тот вопрос, что в детстве,
И о большом твоем наследстве
Тебя, как прежде не молю.
Тогда считал до десяти,
Дальнейший счет был – бесконечность.
А ныне изучаю вечность.
Не осуди за то – прости.
Вешуй, кукушка! Что же ты
На полуслове замолчала?
А в детстве больше обещала,
Хоть знал я счет до десяти.

Вновь белым языком метель
Крыльцо, калитку, дверь лизала.
И далеко был мой апрель.
Я это чувствовал, ты — знала.
И все же, пожалев тепла.
Ты дверь родную не открыла.
Случается сама была
Любимою, но не любила.
Отвергнутому в январе
Не равен тот, кто изгнан в мае.
Зимой нет места в конуре,
Хоть плачь, хоть вой…..не принимают.
Чем глубже в январе снега.
Тем чувственней в апреле грозы…
Весна тому лишь дорога,
Кому пришлось познать морозы.

Зацепило облако за сук
Векового дуба-великана.
Но, как видно, людям не досуг
Увидать то облако. А странно:
Рядом ведь проходят. Сделай шаг,
Стань под дуб, увидишь — зацепилось.
И висит на трепетных ветвях
Вновь земное чудо совершилось.
Но спешат, не видят синевы.
Кто пешком, кто на машине мчится –
Некогда поднять им головы,
Некогда к природе приобщиться.
Прижимает скорость. Что ж, понять
Это можно. Люди ведь не боги.
Мне хотелось взгляд их оторвать
От руля, спидометра, дороги.

ЧЕРВЯК И РОЗА

На белой розе дремлет червячок.
Постель его нежнейшая прелестна.
Он — червячок. Ему и невдомек,
Что эта близость с розой несовместна.
Не видел он подобной красоты.
Благоухает роза, солнце светит.
Он — яблочный. Другие ел цветы.
Понравится ее не пожалеет.
Еще смущен он. Не поймет никак,
Как он попал сюда? Неужто — ветер?
Судьба какая? Роза и червяк. —
О, вкусная она, червяк отметил.
Пропала роза. Полюбил червяк…
Бывает, к сожалению, и так.

Вот и снова просветлела даль.
Вижу вдалеке багрянец леса.
Так светло, а на душе печаль,
Словно рябь на охлажденном плесе.
Ветер гонит листья по реке,
Через стылый лес, на берег правый,
И грустят, редеют вдалеке
3олотисто-красные дубравы.
Как-то сразу стал заметней бег
Времени. Отсюда, знать, унынье.
И кружат, пророчат первый снег
Вороны. Любители предзимья.

День отпылал. Огонь заката
Вобрала теплая река.
Но легкой гаммой розоватой
Отсвечивают облака,
Храня былого дня горение,
Его не стынущую медь.
Цикады, начав песпопенье.
Стремятся сумерки отпеть.
А день живет — не умирает
За роковой чертой своей.
Лишь лики облакам меняет,
Значимей делая, добрей…
Вглядись в их лики! Видишь лица?
Их чудный свет века искрится.

Здравствуйте, травы! Я младший ваш брат.
Здравствуй, полынь! Разреши прикоснуться
К стеблю, который на горечь богат
И не умеет под бедами гнуться.
Здравствуй, лопух! Как всегда ты высок.
Вижу в тени, у забора, прижался.
Видно, успешно целительный сок
Тянешь с земли. Потому загордился.
Здравствуй, подруга моя лебеда!
Как тебя много, никто не срывает.
Только все знают: коль голод-беда.
Лист твой трехпалый нам хлеб заменяет.
Как ты живешь, одуванчик, мой друг?!
Вижу, лучи седину просветлили.
Сколько тебя! Белым кажется луг.
Рад я, что ливни тебя пощадили.
Каждый из нас, внук и правнук земли,
Станет когда-то, тот – поздно, тот – скоро
И – подорожником добрым в пыли,
И — лопухом у плетня и забора.

Спешило время — ты не прилетела.
Садились “Аны”, приземлялись “Ту”,
И птицы из крылатого металла
Вновь уносили милых в высоту.
Кричал мальчишка: “Не грусти, родная!”
Седой мужчина потирал висок.
Секунды мчались. Слов не подбирая,
Братались пассажиры… Ветерок
Ломал прически молодым и старым,
Прощанья, встречи и пожатья рук…
А мне тебя так остро не хватало,
Как будто век я не знавал разлук.

БУМЕРАНГ

Бывает, что меняя в гневе лица.
Устав от неудач и передряг,
В друзей бросаем с легкостью индейца,
Минутной злости меткий бумеранг.
Потом не спим. А бумеранг несется,
Вослед ему не крикнешь: “Промахнись!”
И, нанеся удар, он не взметнется,
Как птица, растревоженная, ввысь.
Он сам себе не в силах подчиниться,
Его запрограммирован полет.
Он, по закону злости, возвратится,
И боль его метнувшим принесет.
И снова пульс у друга учащенный,
И снова замкнут бумеранга круг.
Волнует, жжет недуг инфекционный –
Порочный непростительный недуг.

ДОРОГА

Вся жизнь человека – сплошная дорога,
От первых шагов до последнего шага.
И что бы шагать только праведно-строго,
И совесть нужна, и любовь, и отвага.
Мы первый свой шаг, начиная с наитий,
Востока не зная и юга не зная,
Все ж с шагом вторым достигаем открытий
Что к цели ведет лишь дорога прямая.
Отцовский завет не забуду вовеки.
Он путь презирал, что кривой и окольный,
И сам пробивал только ровные штреки,
И сам возводил только ровные штольни.
Не ведал шахтер ни метафор, пи тропов.
Он веровал правде, рабочему долгу.
И знать, потому я, полжизни протопав.
Уверовал только в прямую дорогу.

Вершат языческий обряд —
Листву сжигают старую.
Костры осенние горят,
Дымят, души не радуют.
Устали корни. В глубине
Готовят сок грядущего.
Нагие ветки в вышине
Дрожат от ветра злющего.
Рябит – дрожит широкий плес,
Предчувствуя пленение.
И верно, от реки, берез
Пришло ко мне волнение.
Душа, как ветка без листвы.
Тревожится в смятении
И вспоминает гром весны,
И верит в потепление.

ПОЛДЕНЬ ЛЕТА

Вот и слова полдень лета.
Блекнут травы, небо – синь.
Солнцем лета обогрета,
К небу тянется полынь.
Выше стебель — больше сока.
Горечи в листве, корнях.
Вянет от жары осока,
А полынь на пустырях
И на склонах, у оврагов,
И в окопах, и во рву
Зеленеет. Есть отвага
В стойкости ее. Сорву
Малый листик, и наполнит
Эта горечь душу мне,
И поведает, напомнит
О проклятой той войне.
Что взорвала тишь рассвета,
Гарью зачернила синь.
Полдень лета, полдень лета,

Памятью горчит полынь,
Болью, бедами планеты,
Что и ныне велики.
Полдень лета, полдень лета –
Мельче заводи реки.
Стала кислою клубника –
Вызрела – нектар испит.
А полынь, как горемыка,
Горечью людской горчит.
Горечь в дуновеньи ветра.
В звоне бывших деревень…
Полдень лета, полдень лета
Самый долгий мирный день!

— Ты снова, пораньше с утра, за грибами?
— В июле грибы? Это, брат, чепуха.
Хожу я туда… только, чур, между нами —
Искать ощущения, строки стиха.
У них, как грибов, место есть — есть грибница
У старой сосны, где трава высока,
В природу чудес удалось углубиться
И здесь, у корней, отыскалась строка.
А там, у берез, по закону наитий,
Которых еще я осмыслить не смог,
Я был у истоков великих открытий,
Да жалко – червивый попался мне слог.
Вот так, и хожу от березок до сосен.
Лукошко пустое почти у меня.
Но хлынут дожди вдохновения. Осень
Настанет. И стану yдачливей я.

В щелях коры, на березах – коровки,
Божьими их называет народ.
Мне показалось, хоть взгляд мой и зоркий:
Кровь по стволу у березок течет.
Вниз до корней дотекла и застыла,
Издалека эта струйка видна.
Солнце осеннее их осветило, но не согрело.
Теперь лишь весна их отогреет.
А что ж происходит с кровью моею?
С моею душой?
Осень, разлука ли мной хороводит,
Или предчувствие вьюги большой?
Кровь, не остынь! Мои чувства буди!
Мне ведь к весне через годы идти.

РАССТРЕЛ

Сражен одуванчик
прямым попаданьем
Дождинкою-пулей.
Судьба, как фельдфебель.
А дождик — слепой.
Подчинен приказаньям.
Сказали — стрельнул…
И остался лишь стебель.
Осели пушинки
на росные травы.
Слепые дожди.
Зато зрячие пули.
Судьба утвердила
порядок расправы.
Пришла его очередь,
вот и стрельнули.
Смотрю, как уносятся
ветром пушинки.
И молча скорблю –
одуванчик по сути.
Свистят у висков моих
пули-дождинки…
А знают порядок расстрела
лишь судьбы.

СИЗИФОВ ТРУД

Пусть говорят:”Сизифов труд –
Твоя поэзия”. Не врут.
Правы, правы мои “пророки” —
Сизифов труд. Но труд высокий.
Труднодоступна высота.
И камень мой — моя мечта…
Тяжелый. Многим не под силу.
И вес же. напрягая спину,
Качу. Болит душа, запястья.
“Пророки”, не в свершенье счастье,
А в предвкушении его.
Пусть, не достигнув своего,
Скачусь. Но все же манит высь.
Прости, “пророк”, но в этом жизнь!

ВЫСОТА

В детстве у своих друзей
Брать взаймы я не стеснялся.
Верно, потому мой змей
Выше многих птиц казался.
Был он непомерно прост:
Лист Ивана, нитки Кати
И красивый пестрый хвост
Из цветастых детских платьев.
Покорялась высота,
Видно знамя, нес катушку.
Из-за речки и моста
Видели мой змей-игрушку.
А теперь из года в год
я друзей своих теряю,
А без них немыслим взлет,
Только в помыслах летаю.
Лишь в видении ночей
Меткий, прочный и упругий,
Все парит, парит мой змей…
Тот, что из бумаги друга!

НАДПИСИ НА НАДГРОБНЫХ КАМНЯХ

Можешь плакать,
коль верно любила.
Слезы святые
приемлет могила.
Их теплота
просочится, согреет,
И по весне
холмик мой заалеет.
Можешь не плакать,
коль слезы не льются.
Чувства великие
эти зачтутся.
Так с человеческим
сердцем бывает:
Плачет оно, а слезы
не роняет.
Но заклинаю:
коль память остыла
Слез не роняй.
их не примет могила.
Знай — лицедейства
она не прощает.
Пусть лучше холмик
травой зарастает!

ПЯТЬ БУКВИЦ

Есть чудо-место на земле.
Здесь, от житейских бурь спасаясь.
Не пребываю в злобе, зле,
Я только здесь исповедаюсь
Здесь первозданна тишина.
Где камень вышел на поверхность
Пройдет тоска, всплывет вина.
Проверив и любовь, и верность.
Полжизни, будто бы три дня,
Вода ручья и время смыло,
Но надпись детства “ТОЛЯ А”
Скала, запрятав, сохранила.
Те буквицы покрыты мхом,
Но все же крепко в камень въелись:
Писал те буквицы гвоздем,
Зубила, видно не имелось.

Здесь песни петь любил босяк
И от друзей украдкой плакал.
Как хорошо, что известняк
Пять буквиц от людей запрятал.
Они зовут меня, манят.
Здесь место грез моих, мечтаний
Значимей, знаю, во сто крат
Пять буквиц всех моих писаний.
Здесь для души моей уют —
Зима то, осень или лето.
Я знаю, что переживут
Пять буквиц местного поэта.

ТРИ ЗНАКА

Ты взвешен на весах
И найден очень легким,
Решили в небесах,
Сказав “ТЕКЕЛ”, пророки.
И по твоей вине —
Душой ты мало мыслил,
Сказал “МЕНЕ” пророк:
Твой грешный пут исчислен.
Пророчество небес
Придет пора — свершится.
Под третий знак “ПЕРЕС”
Желаю расплатиться:
Отдать стихи мои,
Чтоб знали: жил недаром.
Народам всей земли
И персам, и медянам.
Своей мечтой больной
Живу, дышу… Однако
Сияют надо мной
Библейские три знака.
Пусть кто-то обвинит…
На них молюсь отныне…
Их истина хранит
От рабства и гордыни.

ВИНА

Душа прекрасно без бинокля
Все видит – старость настает.
Дом мамы в землю врос по окна,
Засохла вишня у ворот.
И разум шепчет подловато:
“Не обминуть нам старость, смерть”
Так почему не виновато
На маму не могу смотреть.
На волосы, на руки-корни,
Что узловаты от труда.
Холеными я их не помню
И без работы — никогда:
Работала — не уставала,
И вот – в долгах ты, как в шелках.
Что ж заработала ты, мама?
Одышку, грыжу, боль в руках.
И я, и “вiльний”, и свободный,
Кляну себя, свою юдоль,
Что не могу в стране голодной
Взять нищету твою и боль.
Сам переполнен этим благом
И боль твою мне не испить,
Под первым незалежним флагом
Нам суждено роптать и жить.
И верить через “N” столетий
Страна покончит с нищетой,
И пра, пра, правнуки, их дети
Не будут мучиться виной.

В этом мире, смешном и крикливом,
Я, бездарный, одно лишь постиг:
Никого я не сделал счастливым,
Не свершил, не открыл, не достиг.
И живу, как под тиной улитка,
Между грязью и чистой водой.
И надеюсь в последней попытке:
Я всплыву в мир особый, иной.

Вот живу меж землею и небом,
Вижу звезды, топчу ковыли…
Здесь колосья незрелого хлеба.
Как душа моя, рвутся с земли
В небеса… Только корни нетленней,
И глубинней они, и сильней,
И наполненный светом вселенной
Добрый взгляд милой мамы моей.
В нем — любовь и прощенье, и жалость.
В нем — наивный и маленький я,
Все, что грезилось мне и мечталось,
В нем и боль, и тревога моя,
Не дай Бог, отгорит взгляд, отсветит,
Потеряю я млечную нить.
Перестану я петь на рассвете,
Бог не сможет мне это простить.
Жизнь мою, быстротечно шальную,
Ту, что крепче с годами люблю.
Лишь об этом я нынче тоскую —
Жизнь продлить моей маме молю.

КОЛЫБЕЛЬ

Семнадцатый лишь завершился век,
В ночи олени, за Донцом, трубили.
В поля, к истокам необжитых рек
Шли бунтари и беглые спешили.
В ночной степи шептались ковыли,
Плескались рыбы в тихих лунных плесах.
А за Донцом широким, там, вдали,
Костры горели на седых откосах.
Остыл костер. Дремал сторожевой.
Он тер глаза. Так сильно спать хотелось.
Но вдруг увидел он, как под золой
Земля вдруг заискрилась, загорелась.
И черный камень (им костер закрыл
Наш страж от ветра, подпереть поленья)
Вдруг задымился, задышал, ожил.
Его голубоватое свеченье
Страшило, волновало и влекло.
И страж, крестясь, дивился, восторгался.
И солнце за Донцом-рекой взошло,
А черный камень крепче разгорался.
И с той поры, как камень тот нашли,
С той ночи исторической, случайной.
Бывало, что тот черный камень жгли.
Но только это оставалось тайной.
Седой Донец все так же в море гнал
Бурлящие, живительные воды.
И в Лисьей балке камень-жар дремал.
Чудесный камень, дар самой природы.
Над Диким полем день летел за днем.
Дарили медь рассветы и закаты.
Но слух дошел и в царские палаты
Про чудо-камень, что горит огнем.
Ждал поселенцев Лисичанск, Добасс.
Так, видимо, назначено судьбою.
И все здесь начиналось первый раз.
И было все несказанного новью.
“В Донбасс, в Донбасс” – гудки будили степь.
Как будто бы олени вновь трубили,
А под землею уголек рубили
И возводили арочную крепь.
И Николай Аврамов с матросней
Направлен был в степной наш край неброский
Чтоб добывать здесь уголь под землей.
И нынче шахта кличется “Матросской”.
И в “Черноморке”, шахте дорогой.
Матросы черноморские спешили
Матросскою походкою в забой…
Случалось, на-гора не выходили,
Тогда гудок их шахтный отпевал.
И клеть, стеная, к солнцу поднимала…
О, сколько их страна не досчитала!
Все было: взрыв метана и обвал.
О, труд шахтеров, ты всегда суров.
Шахтер, спускаясь в шахту, верит в Бога,
Ведь в слове “кровля” проступает кровь
И в слове “почва” прячется тревога.
Там “Шубин” злой запрятался в пластах,
Обвал грозит оставить под землею,
И только тот, кто пересилил страх.
Привязан к шахте сердцем и судьбою.
Росла, крепчала гвардия труда.
Добыча угля стала миллионная.
Душа шахтеров, в небо устремленная,
Предел не признавала никогда.
И пусть историк новый “рвется в раж”,
Рожденья твоего меняет строки.
Я знаю, сердцем этот город наш,
И в Лисьей балке все его истоки.
Мой славный город, он мужал и рос.
Летели дни, спешили год за годом.
Стекольные заводы и Донсода
Рельеф меняли, город и откос.
Огромнейший гигантище – завод.
Наш НПЗ построен был по плану.
Но все ж меня, наверно, это странно,
С годами все сильней откос зовет.
Мой город отчий ты красивей стал,
Шахтер, строитель, химик и спасатель.
Здесь на века взошли на пьедестал
Солдат, поэт и углеоткрыватель.
Домов кварталы вышли на откос,
Их окна ночью освещают плесы.
А по весне, под воркованье гроз,
Мой город украшают абрикосы.
О, колыбель, мой город дорогой,
Тебе желаю благости и роста.
Ведь ты такой, по сути, молодой,
Тебе всего лишь двести девяносто.
А впереди – столетия, века.
Тебе расти и в даль смотреть с откоса.
И будет петь тебе Донец-река,
И мчаться в вечность с углем тепловозы.

А. Н. И.

Приду к тебе дождиком,
тепленьким, вешним.
Ты услышишь мой лепет
в цветущем саду.
Я омою листочки
цветущих черешен.
Поцелую окошко твое
и пойду
По весенним, заречным,
зеленым откосам.
Корни трав в балке детства
своей напою.
Пробегу по донцовым нестынущим плесам,
И тогда ты поймешь,
как тебя я люблю.
Как я землю любил…
Потому и примчался.
Просочился сквозь толщу,
забвение лет.
Ты меня не кори.
Я в окно не стучался,
Лишь его целовал…
И оставил свой след.

ОКНО

Я поезда летящего
Окошко распахну
И воздуха пьянящего
Весеннего вдохну.
От старого и нового
Замрет душа моя,
От запаха соснового
И трелей соловья.
Свет тепловоза встречного
Мне взор не затемнит,
Я вижу тропку млечную,
Она меня манит.
Взлохматит ветер волосы,
Мне в этот миг дано
Все микро-, макро-, космосы
Впустить в свое окно.
И, значит, жизнь нетленная.
И я твержу одно:
“Лети, лети, вселенная
В души моей окно!”

Я вновь, как в перевернутый бинокль
Гляжу сам на себя и вижу детство.
Донец. Курган цветущий не поблек.
Как прежде молод. Он — мое наследство.
А я — малец, стою у родника,
Сквозь годы вижу — таинство открыто.
Поет родник мой. Ждет его река.
А сколько из него воды испито,
Глубинной, чистой, путниками в зной?
Вернул он многим силы, сняв усталость.
Он и сейчас еще водой живой
Пьянит меня. И это мне досталось
С рожденья; а могло, могло ведь быть –
Не знал бы я все это, не родился,
И он бы без меня бурлил, струился.
Так как же надо мне исток любить?
И этот вечно молодой курган.
Донец, и лес, и белые ступени.
Гляжу сквозь годы. Вижу: мальчуган
Пьет из истока, ставши на колени.

ШЕСТАЯ ГРАНЬ

Укладывал кирпич, тяжелый, гдадкнй,
И этот труд открыл душе моей:
“Пять граней кирпича — в растворе кладки,
И лишь шестая смотрит на людей”.
Труд, Правда и Любовь, Мечта большая
И Вера всем ненастьям вопреки.
Вот эти грани. Только грань шестая
Открылась позже у Донца-реки.
Еe не скроет временная наледь,
Я видел грань брусчатки мостовой.
Плиты надгробий. Ее имя – Память,
Что не подвластна тленности людской,
Оно глядит квадратиком гранита
И именем немеркнущим горит.
Пусть пять иных в глубинах кладки скрыты,
Шестая,— о бессмертьи говорит.
Пусть град ее сечет; пусть ливни льются,
Пусть времена рекой по ней бежат.
Шестая грань вовеки не сотрется,
Коль эти пять в фундаменте лежат.

СВЕРХЗАДАЧА

Ученые не могут объяснить,
Зачем киты на берег убегают.
Они ведь на мели, там погибают.
Неужто им не хочется пожить?
Наскучил океан? Не может быть.
И в штили он, и в штормы не мельчает,
Зачем киты на сушу выгребают?
Зачем они спешат себя убить?..
Самоубийства вековой изъян
Мы объясним, когда осмыслим душу
Тex, кто себя бросает в океан.
И тех, кто умирать плывет на сушу.

До его высот бы дорасти.
Но не хватит доброты и времени:
Зерен тридцать пять в моей горсти –
Урожай единственного семени.
Умирали мудрецы в долгах.
Затихали гении в смятении.
И владыки превращались в прах,
В слой земли. И только лишь для семени
Несовместны верхний слой и прах.
Несовместны всходы и забвение.
Знать, бессмертье только в семенах.
В урожае зерен – воскрешение.
До его высот не дорасти.
Только на душе светло и радостно.
Тридцать пять семян в моей горсти.
Мне посеять их – умножить надобно.

“ЕЖКИНЫ” ПОКЛОНЫ

Морщина старушки, сродни борозде,
Лицо расчертила. Крутая, глубокая.
А может, то слезы, подобно воде,
Прорезали в годы ее одинокие?
Беда иссушила в тревожный вопрос
Согнула старушку. Клюка суковатая
В руке заскорузлой… Пасет бабка коз.
“Погодьте – задам!”- шепелявит горбатая.
Помашет клюкой и ее острием
Опрется о землю – сильно тяготение,
Сирень расцвела. Я шел к соловьям,
Увидел старушку – сказал с сожалением:
“Что ж в землю вы смотрите? Выделил “О”,
Как бабушка “Ежка”: “Ведь козы за горкою.
Гляди, разбегутся”. А бабка свое:
“Да. в землю гляжу — потому дальнозоркая.
Прощай, мой касатик. Поди удивлен,
Что, больно красивая? Беды сгорбатили”,-
Шагала она, словно била поклон.
Как жаль, что мы “ежкину” зоркость утратили.

Снова не спится мне. Ветер поет
Песнь заунывную осени ранней.
Листья, в окно ударяясь мое,
Кружатся в вальсе осеннем прощальном.
Слышите?! Как он надрывно поет,
Празднуя тризну, над листьем ликует.
Скоро я, скоро отправлюсь в поле.
Чует оно, беспокойное, чует!
Буду кружится у вас на виду,
Буду в окно ваше тихо стучаться,
Лягу, истлею, и все же взойду
Малой травинкой, чтоб вновь повстречаться
С ветром тревожным, дождями, грозой,
С лучиком солнца, что будет теплиться,
С искренней, чьей-то росою-слезой.
Что-то не снится мне, что-то не спится!

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Песочные часы — песок внутри песка.
Струится ниточка песчаная.
Вчера мечта была светла и высока.
А нынче впору завещание.
Песчинка, не спеши, помедли, задержись
В аорте скачущего времени.
Продли мгновенье-жизнь,
Таинственную жизнь,
Расплавься теплотою фения.
Я только начал жить.
Лишь начал понимать,
Песочную систему мироздания.
Спешит песок, спешит —
Нельзя остановить.
Остался только миг для завещания.

ИСТОК

Вот эта роща, тропинка. Родник
У валуна векового искрится.
Стал на колени, устами приник
К влаге целительной. Пью – не напиться!
Вижу в истоке: крупинки леска
Перемещаются струйкой глубинной.
Вижу в истоке моем: облака
Легкою стайкой летят лебединой.
Много истоков. Земля велика.
Но без него бы душа очерствела.
Нет на планете светлей родника.
В это родник мое детство глядело.
Мне ли шахтерский мой край позабыть?
Дарит мне силы родник придорожный.
Мне без него на чужбине не жить.
Петь – невозможно.
Писать – невозможно.

Как надоела жесткость бороды,
Морщин моих глубокие овраги.
Земля родная, дай живой воды
И молодой, целительной отваги.
Я прожил жизнь, но снова жить хочу.
Но старит время. Кровь моя остыла.
Скажи мне, где исток? Я полечу,
Омоложусь, чтоб вновь она любила.
Земля ему в ответ: “Чудак, старик.
Кто во вселенной был тебя богаче?
Ты молод был. Любим был. Знать, велик.
Теперь ты — прах. Что ж за любовью плачешь?
В твоих сынах чья кровь бурлит? – Твоя”
Все возвратилось на круги своя.

ТРИ КИТА

Пережив лишенья, страх,
Я стою на трех “китах”:
Мама, Родина, Семья
Вот основа, твердь моя.
Первый “кит” священный мой
С поседевшей головой
Он начало всех начал,
На волне меня качал,
Вынянчил над бездной вод
Это первый мой оплот.
Не качнулся “кит” второй,
Когда детскою ногой
Я уперся, чтоб шагать,
Век ему меня держать.
Третий — дополненье двух.
Не простит души недуг,
Не простит любой порок.
Без него бы я не смог
Устоять в житейский шторм.
Три кита плывут втроем,
И, забыв невзгоды, страх
Я стою на трех “китах”.

Не сетуй на свою дорогу,
Пока она зовет, пылит.
Ведь путь наш виден только Богу
Он за идущим зорко зрит.
И видит спуски и подъемы.
Ухабы – трудности дорог.
Идущие всегда вне дома.
А дом – душа, а в доме — Бог.
Пока он зрит, осилишь беды.
Минуешь пропасть и овраг
И доберешься до победы.
Но знай, что самый лютый враг –
В тебе. Он душу затеняет.
Его неверием зовут.
Мы это часто забываем.
Крещеный, некрещеный люд.
И я один из тех немногих
Не веровал, спешил, летел,
Брел по неверным но дорогам,
Спасибо, к старости прозрел.
Да, поздновато. Вижу пристань,
А там за пристанью – провал.
А вдоль пути – вершины истин.
Я раньше их не замечал.
Теперь души открылись двери,
Неверие свое гоню.
Я в душу – верю. В Бога верю.
Дорогу-жизнь боготворю.

Подрезали лебедю крылья,
Чтоб больше не знал он неба.
А вместо воды изобилье
Зерна, и воды, и хлеба.
И чистой воды постылой
В серую чашу бетона.
Но в небо вожак бескрылый
Не может смотреть без стона.
И как ни старались руки –
Бескрылому небо снится.
И болью кричат обрубки.
Когда он в полет стремится.

МЕТРОНОМ

Опять не спится, вновь оно болит,
И пульс мой в непонятном переплясе.
А может, вправду взять и заменить
На то, что из металла и пластмассы.
Тогда бы я с обидами на “ты”.
С изменами, наветами, обманом.
Пусть обижают. Тумблер частоты
И б перевел на шестьдесят ударов
И хоть бы что тогда. Мой метроном
Размерно б тикал – шестьдесят, не более,
Ночами спал бы я спокойным сном,
Забыв навеки о сердечной боли.
Своей не знал, чужой не замечал,
А если б даже и заметил глазом –
Мой метроном размерно бы стучал.
Без ускоренья сердца беден разум.
И потому б меня не волновал.
Спокойно б слушал, как рыдают дети.
Не тосковал бы я, не ревновал.
Нет, не хочу я. Ни за что на свете
Не поменяю… Пусть оно со мной
Тоскует, любит, пляшет переплясы.
Несовместим с моей шальной душой
Тот метроном, металла и пластмассы.

ЗВУЧИТ ОРГАН

Звучит орган, то страстно, то печально.
Волнующим аккордом бытия.
В нем женский плач, безудержный, прощальный,
И тихий лепет внешнего ручья.
Согласный зов рокочущего моря.
Крик чаек белых над пучиной вод.
Любовь, проклятье, счастье, боль и горе
Вобрал в себя чарующий аккорд.
Все, что когда-то мыслилось и снилось:
Закат над морем, неба окоем
Незримо, органично воплотилось
И отразилось отзвуками в нем
Казалось, мне вселенная открыла
Все звуки неба, для которых мал…
Душа людская с небом говорила,
И целый мир речам души внимал.

СВОЙ

Он здесь свой. Никого не боится.
Невелик, криволап, вислоух.
Хвост в колючках, спина не лоснится.
Но в глаза мои смотрит, как друг.
Не юлит, а обидят — не злиться.
Добрый взор его глаз не потух.
Под плитою живет у больницы.
Знать, людской понимает недуг.
В эту ночь звезды в окнах слезились,
В эту ночь целый мир опостыл.
Боль моя и обиды сроднились.
И тогда он у окон завыл,
Заскулил, морду к звездам вздымая.
Боль мою, как свою, принимая.

Эта боль тлетворная
беспощадно-черная
Эта боль вселенская
взрослая и детская.
Как судьба суровая,
как судьба беспечная,
Давняя и новая
и бесчеловечная.
Двадцатью секундами
небо облучалось,
Припятью безлюдною
эхо отозвалось.
Стронцием невидимым
брызнув во все стороны,
Так народ обидели,
что вскричали вороны.
И сейчас в дни вешние
в городах ли, во поле
Эхом, безутешная,
плачет боль Чернобыля.

МАЭСТРО

(Евгению Петровичу Мануйлову посвящается.)

Рыдай, Народная капелла,
И реквием прощальный пой.
Ты под его рукою пела,
Он дирижер – Маэстро твой.
И вот затих он, наш Евгений.
Росточком мал, душой – велик.
Он для народной песни гений.
Кто, кто там шепчет, что безлик?
Расставит руки-крылья – птица!
И песня рвется – не сдержать.
Никто не знал, что так случится,
Но все же нам нельзя рыдать.
Мы пели “Де ти бродиш, доле?”
А доля за спиной была.
Не отвела беду и горе,
Не защитила – не смогла.
Сказал бы он: “Долой скуленье.
Не нужен панихидный вой!
Капеллу создал я для пенья.
Пока поёте, я — живой!”

АКАЦИЯ

Акация колючая
Зимой всегда черна.
Морозы, ветры злючие –
Все вынесет она.
Хранит она терпение,
Страданье под корой.
И знает: в час цветения
Привадит пчелок рой!

НЕПЕРСПЕКТИВНЫЕ ДЕРЕВНИ

“Неперспективные деревни”,
Так тягостно на вас смотреть.
Крестами досок окна, двери
Забила, зачернила смерть.

Здесь жили взрослые и дети,
И внуки не могли не жить.
Год новый и тысячелетье,
А деревень не оживить.

Засыпаны землей колодцы.
Не пропоют их журавли.
В пустые окна смотрит солнце,
А во дворах лишь ковыли.

Да лебеда… И ни словечка
За много верст… И ни души…
И только лишь в заросшей речке
Печально шепчут камыши.

Наряды крыш пообветшали,
Опала штукатурка стен.
Век двадцать первый люди ждали.
Не ждали этих перемен.

Теперь не скоро возвратится
В дома покинутые люд.
И лишь в садах весенних птицы
То ль отпевают, то ль поют!

А. С. ПУШКИНУ

Поэту нынче 200 лет.
Но жив и молод наш поэт.
Проносятся столетья – пусть!
Его не затихает пульс,
Его духовность высока.
Пророчит каждая строка.
Волнует рифма и глагол,
Поэт живой, он не ушёл,
А спрятался за горизонт:
Оттуда свет его идет,
И каждым утром, каждым днём
В стихах мы Пушкина живём,
И вновь любовь Татьяну жжёт.
Алеко отомстить идёт
Измену… рыщет у шатра.
И взгляд тревожный у Петра,
И в злобе точит нож черкес.
И смотрит – сквозь прицел Дантес.
Всё это в нас, и всё о нас.
Нет, свет иона не погас.
Он двести лет всё к нам идёт.
Его Сальери не поймет.
Но каждый миг и каждый год
Тем светом греется народ.
В нем тайна жизни высока.
Пустяк для гения века!

Средь мудрецов блеснув умом.
Прослыл я первым дураком –
Ту истину изрёк Хайям…
А я её проверил сам.

КОЛЮЧКА

– Высокая, роскошная, но — злючка. –
Шел шепоток от маленькой травы.
– Но тише вы. Колючка есть колючка.
Цветут ее четыре головы,
А всех их тридцать. Каждая созреет.
Сумеет распушиться и зацвесть.
– Что не шепчи, а жить она умеет.
Всё в ход пускает: женственность и лесть.
Поёт дождю — хвалу, и гимн светилу.
Не съешь её, руками не возьмешь.
Так глубоко свой корень запустила,
Остры иголки… К ней не подойдешь.
Бездарная. А за оврагом стала. –
На почву благодатную попала.

“СЕКЕНД ХЕНД”

Заморских тряпок много,
Есть джинсы, сапоги,
Пиджак с плеча чужого,
башмак с чужой ноги.

Спасибо, иностранцы
Нам помогают жить.
Сумеют оборванцы
Сидалище прикрыть.

О, как благоухает
Духов заморских нот.
Копается, вздыхает
Мой нищенский народ.

И со своим народом
В том бункере тряпья
Свободным патриотом
Духи вдыхаю я.

Спокоен я, наивен.
Мне б тот крутой пиджак.
Да жаль, в кармане гривен
Лишь на один башмак.

Старушки, будто утки,
Стараясь, здесь снуют.
И больно мне, и жутко
За бункерский уют.

Достаток мой приблизив,
Одел на старость лет,
Обогатив, унизил
Спаситель – “Сексн Хенд”.

Благодарят студенты.
Шахтеры и поэт.
За лифчик и штиблеты
Спасибо, “СЕКЕНД ХЕНД”.

СЧАСТЬЕ МОЕ ПОПЛАВКОВОЕ

Поплавок из окуги,
Леска, удилище с ореха
И рыбачьи сапоги
Вот и все мои доспехи.
Речка детства. Здесь до слез
Мне приветливо, отрадно.
Дорог мне твой каждый плес.
Берегов твоих прохлада.
Поплавок на воду лег,
Заплясал, пропал из вида.
Не промедлил я подсек…
Сразу все мои обиды
И предчувствие беды –
Через леску в глубь речную,
А оттуда, из воды,
Красноперку золотую
Выплеснула мне река.
Приоткрыв глубины тайны,
И седого паренька
Наградила не случайно.

У “бизнесменов” – “мазды”, “опели”,
У нищих, скоморохов — дудочки.
У третьих — “замки” в чистом во поле.
Ну, а мое богатство — удочка.
Крючком, и поплавком, и лескою,
Укомплектую: нет сомнения.
И побреду за перелесками
Искать душе уединения.
Там — заводи, излуки новые.
Рай камышовый не кончается.
Там — мое счастье поплавковое
На радужной волне качается.
Там я пойму наивность детскую,
Любовь святую, непорочную,
Там я со счастьем связан лескою,
Такою тонкою — непрочною.
Удилище мое не новое,
Наступит время – поломается.
Пусть только счастье поплавковое
В душе моей не прекращается.

Предчувствую счастье, предчувствую клев.
Да, мне этот миг предвкушенья не нов.
Часами, годами, сижу, как сурок,
Глазами съедаю судьбы поплавок.
А ветер крепчает, а время идет.
Но рыба не тянет. Никак не клюет.
Но я – в предвкушеньи удачи, в плену,
Предчувствую: клюнет — и я потяну,
И я непременно в тот миг подсеку.
Немало поклевок на нашем веку.
Но там я промедлил, а там поспешил,
И снова удачу свою упустил.
Судить по натяжке, видать сазана.
И горько, и больно. Но это вина
Моя. Вот, быть может, сейчас поведет.
Одно только гложет: порою клюет,
Судьба благосклонна — пырнул поплавок,
Но пуст, как и прежде, рыбацкий садок.
А может, житейская истина в том,
Что мы лишь предчувствием клева живем!

В холодных плесах стынут небеса.
Друзья ушли, в удаче разуверясь,
А я все жду, все верю в чудеса.
Пока живу, пока дышу надеюсь!
Холодный ветер. Как-никак — октябрь
Не будет клева – точно понимаю,
Но все ж гляжу на поплавок, на рябь.
Душа моя остановилась в мае,
Она не может больше жить зимой,
Она и этим летом не согрета.
Нет, что-то непонятное со мной
Творится вновь… Я с самого рассвета
Сижу на опустевшем берету,
Сазан залег, уже клевать не может.
Не рыбу я ловлю, а берегу
Печаль мою осеннюю, что гложет.
Октябрьский ветер кудри камыша
Во гневе рвет. Я на ветру том греюсь…
Что ж, уповай на май, моя душа.
Пока живу, пока дышу — надеюсь!

БАБЬЕ ЛЕТО

И это бабье лето
Я выпью все до дна.
Травы в лугах рассвета
Искрится седина.
Дышу легко и жадно
В пылу рыбацких грез.
И на душе отрадно,
Хоть на траве мороз.

Еще не видно лески.
Не виден поплавок.
Но слышу рыбы всплески.
Миг счастья недалек.

Житейские невзгоды
Забуду хоть на день.
Уже лучи восхода
В лес изгоняют тень.

Дохнул рассветный ветер,
И заиграла рябь.
О, как красив и светел
Родившийся октябрь!

И я с мечтою детской
Стою среди берез
И тоненькою леской
Секу остывший плес.

Проснулся. Качались-тревожились
сосны.
И ветер свистел своевольно и злостно,
И падали сучья, и ветры стонали —
И стопы, их всхлипы мой сон изгоняли.
Мне слышалось – сосны просили
участья,
Совета людского:
— Случилось несчастье!
Что ж спите вы, сони? Очнитесь же люди!
Нам соснам несносно.
Что будет? Что будет.
Вскочили, кто слышал. Балконные двери
Раскрыли, в людское сочувствие веря.
Но многие спали, не слышали стонов –
Спасли от ненастья их двери балконов.
Но в мире доверия —
Смерчи, циклоны,
Откройте же двери
Свои на балконы:
Услышите взрывы, и всхлипы, и стоны…
Скорей распахните же
Двери балконов!

И снова клену зеленеть,
Растить листву.
И снова
Сквозь почки клейкие
смотреть
Глазами корня векового.
Вновь повторятся
снег, гроза,
Дожди и ветры
не умолкнут.
И по стволу сползет слеза
Веселою, янтарной смолкой.
Дано знать клену
повторять
Слезинки, почки,
листья мая…
Не потому ль
природа-мать
Светло смеется, увядая?

КОРНИ

Соснам на песчаном
склоне
Ливнем обнажило корни.
Стало солнце корни жечь…
Чтобы соснам
жизнь сберечь,
Глубину истоков помня.
Поползли по склону корни
И в стремлении высоком,
Вглубь земли ушли…
За соком.
Кедром будь, сосной,
Но помни:
Жизнь и высота —
От корня!

ХВАТАТЕЛЬНЫЙ РЕФЛЕКС

Природу изменил прогресс:
Моря пообмелели, реки.
И лишь хватательный рефлекс
Не изменился в человеке.

Хватал лишь сосочку малец,
Подвержен чувству рефлекторному
Подрос – и хапать стал по-черному
(Учили прадед, дед, отец).

Пусть мудрецы тревогу бьют,
Но чаше пальцы рук сжимаются.
Хватают, а не отдают —
Второе плохо получается.

Нависла над страной беда:
Хватательный рефлекс в прогресии.
Народ, премьеры-господа
Сошлись в хватательной процессии.

Тот хватит “соску” сотен пять.
Тот “погремушку” миллиардную…
Больны хватательною жаждою,
И нелегко ее унять.

Что делать? Вечен тот вопрос.
Он издавна мне душу гложет.
Младенец не хватать не может,
А взрослый? Вот в чем парадокс!

Страшно. На Донбассе нет угля.
Остывают пики терриконов. Р
Гудят ветераны тополя,
Больно мне от тополиных стонов.

Может, обессилили пласты –
Угольная благодать земная?
Рубит люд деревья и кусты —
Нет угля, идет зима крутая.

Кто виной? Природы катаклизм
Тайный, непредвиденный, коварный?
Или, может, наш капитализм
Скороспелый, воровской, вульгарный?

Нет, совсем не нищие пласты.
Почему же нищие шахтеры?
Стонут тополя. За три версты
Слышно эти страждущие стоны.

Ветр судьбы все холодней, все злей,
В нем грядущих стонов отголоски.
И растут на месте тополей
Бизнесменов “пьяные” киоски..

СЛОВО

Пыль забвенья намела холмы.
Спят под ними Митридат и Троя.
Спят Скилуры – светлые умы,
Спит Тимур и прочие “герои”.
И бульдозер, землю громоздя,
Через сто веков лопатой острой
Мощи хромоногого вождя
Выкинет на новые погосты.
Даст наряд: “Готовить котлованы!”
И моторы дружно заревут,
И стальные зубы в грудь кургана
Экскаватор новенький вонзит,
И пророка прах гончарной глиной
В кузов самосвала полетит,
Чтобы фарфор возродить старинный.
И на месте некоторых Трой
Возведет жилстрой свой крупноблочный,
Безколонный, дом очередной,
Примитивный, но довольно прочный.
Мудрецы, пророки новых Нис,
На костях своих далеких предков
Вырастят сады, хлеба, нарцисс,
Разведут породы очень редкой.
Слой земли, гробницы, снова слой,
И над каждым слоем прах забвенья.
Повелитель, раб, пророк, герой —
Наслоенье, снова наслоенье.
Все сроднится, в глину перейдет.
Слой, еще тысячелетье, — снова…
Лишь одно забвенье не берет —
Мудрое, взволнованное слово!

Это известное всем откровенье:
Не выбираем мы место рожденья,
Как к нам судьба отнесется, не знаем,
Время рожденья не выбираем.
Знаем одно лишь, что после рождения
Вера нужна нам, любовь и терпение
К этой богатой и нищей стране,
К той, что подспудною болью во мне
Гложет, живет лишь душою прощенная,
Стронцием черным на век облученная.
Здесь мой Донец, прах отца, террикон.
Радость, любовь и бессилия стон.
Все, что меня воскрешало и злило.
Корни души на века заземлило.
Здесь я живу и пою, и стенаю.
Пристань извечную не выбираю.